Романы - Страница 70

Лазарь был одарен от природы чутьем. В день заключения Ивы Олельковича, спеленанный медвяным хмелем, он очнулся не прежде другого дня; но судьба барича не утаилась от него. В первые минуты отчаяния он залился горькими слезами; потом, не зная, чем помочь горю, он хотел идти молиться Княгине, хотел просить за барича Белогородское Вече, хотел седлать и ехать домой пожалиться Мине Ольговне и поднять мятеж и встань во всем селении Облазне; но пришел час полуденья, гостеприимные Княжеские конюхи позвали Лазаря на губницу и, утешая, поднесли ему хмельной браги. Действие хмеля было благодетельно: он унял порывы отчаяния, отер слезы кулаком, угомонил сердце и вот, к вечеру, на сеннике, в кругу конюших и приспешников Княженецких, Лазарь досказывал уже письменную Сказку, быль про Кощея, слышанную им от звоноря сельского, читавшего оную в книге иерея Симона, глаголемой Гронограф.

– Вот, – говорил Лазарь, – Кощей думает: как извести сына рыбаря с Баричева холма, который по заклятию должен был наследовать его богатство. Придумал, идет под вечер к рыбарю. «Здорово, рыбарь!» – «Здорово, свет Боярин!» – «Много ли рыбы в Исаде? каков лов?» – «Нет лову, Боярин, на рыбу сон, вьюна живого нет!» – «Ой?» – «Право слово, Боярин, кормиться нечем, а бог дает детище!» – «Сын или дочь?» – «Сын, Боярин». – «Дал бы тебе пригоршню пенязей, оже бы ты достал мне на ужин рыбы, поди-ко, авось в садке есть что-нибудь». – «А може, и есть, пойду, пожди мало, Боярин». Рыбарь со двора, а Кощей к хозяйке: «Принеси-ко, молодица, кваску с ледника». Молодая родительница, еще слабая, положила бывшего на руках ее ребенка на постелю, вышла с жбаном на ледник, а Кощей за младенца, да и вон из избы. Выбежал в поле, берегом Днепра, остановился близ устья Почайны, остановился под густым деревом, разрыл снег, бросил в него ребенка, засыпал его… А кто-то скачет по ближней дороге, Кощей от него, а страх за Кощеем. В недре огонь, в членах трепет, в устах жар, прибежал домой. «Дай мне холодного меду!» – говорит он жене. Подает она ему холодного меду. «Тепел! дай льду!» И лед, как раскаленный камень, жжет язык. Гонит прочь от себя и жену и домовинов. Уходит и жена и домовины, но Кощей все не один, вкруг него кто-то все ходит, на потолке стук, под полом возня, по углам шепчут, в трубу гудят… Стоят у Кощея волосы дыбом, обводит он кровавыми очами избу, прислушивается… Вдали плач младенца, над ухом угрозы… Бросается он в пуховую постелю, закутывается одеялом… Что-то холодное ползает по телу, вьется, шипит… Сбрасывает с себя Кощей покров, вскакивает на ноги… ноги ломятся, в очах туман… Грохнулся без памяти о пол.

Проходит ночь. Настало утро. Опамятовался Кощей. «Посмотри, что с ним деется!» – кто-то опять ему шепчет. Встает, боязливо окидывает все взорами… крадется из дому, по улицам, спешит к болонью, к тому месту, где зарыл в снег младенца. Смотрит – на том месте видна только проталинка: поросла густой шелковой травою… трава помята… младенца нет.

Заскрежетал Кощей, рвет на себе волосы; а подле него, за бугром, слышны голоса… прилег к земле, прислушивается.

– Что сказала Лыбедь?

– Нельзя-де теперь: муж дома.

– Окаянный Кощей!

– Велела прийти повечери да стукнуть в боковое оконце.

– Ладно.

– А слышал ли ты диво? Болоньем ехали сегодня, раным-рано, купцы; едут, а подле дороги сидит младенец, как заря румян; кругом снег, а под ним на проталинке зеленая травка, а теплынь, словно в печурке; подивились купцы, да и взяли младенца; привезли в город, а Лыбедь, жена Кощеева, и взяла его вместо родного сына: мне-де бог не дал детища, в чужом шлет утеху старости и наследника…

– Диво!

– Да, диво!

Умолкли прохожие, скрылись.

– Настал мой конечный час! – промолвил Кощей, и повело его тугой, очи закатились, зубы стиснулись, окостенели члены, лежит, как камень могильный. Но вот снова обдало его огнем; опять под сердцем как будто нож врезался. Очнулся и видит: лежит он в черной избе; нет никого, а за стенкой слышно речь ведут:

– Слава Пану богу! дал мир нашей земле, а безвременье поганому Кощею!.. Недаром бежал, а Князь разослал везде поиск: кто приведет живого или мертвого, сто гривен тому серебра в одар и милость Княжеская! Не уйти ему!..

«Погиб!» – думает Кощей… приподнимается с одра, накидывает на плеча покров, крадется к дверям, отворяет; двери скрыпят… выбегает в сени, во двор, в задние ворота, в градину; перескакивает через плетень, бежит полем, глубоким снегом в лесу, в чащу, бросается под пространные ветви ели, занесенные снегом, и не смеет перевести дыхания. Но погони не слышно; только стая черных воронов слетелась над ним, скрыла от него свет божий и каркает что-то недоброе; а голод и жажда душу томят, в недре словно печь топится, уста запеклися, а мороз режет тело; а ветер сквозит и обсыпает Кощея порошей. Но вот заходящее солнце осветило высокие башни Самвата; взглянул Кощей, закипела в нем кровь. «Убью, говорит, жену-изменницу!.. убью заклятое детище!.. не играть им моим золотом!..»

Вскакивает с места, бежит, а вороны вслед за ним, как за трупом, который уходит от стаи. Уж смерклось. Кощей пробирается берегом Днепра к своему дому, крадется градиной к оконцу терема, стучит в него хворостом. «Кто там?» – раздается печальный голос. «Я!» – отвечает Кощей. Оконце отворяется, и кто-то, протянув руку, произносит: «Прими, добрый человек, милостыню!.. помолись за погибшую душу моего мужа!..»

Малый хлебец упал на руки Кощея.

– Лыбедь! – вскричал он, но уже поздно: оконце захлопнулось.

Бежит к воротам. Подле ворот стража.